с Трехизбенка

---

Еще с субботнего утра Анна Петровна стала готовиться ко всенощной. Холодные, ветреные дни Вербной недели сменились теплой, тихой погодой. Настроение ее было бодрым, и шустрая старушка заканчивала последние приготовления к Святому празднику.

К концу дня в комнатах стало чисто и уютно, на столе горкой высились разноцветно окрашенные яйца, рядочком стояли присыпанные сахарной пудрой разнокалиберные паски, в коридоре духовито пахло застывающим холодцом, свежесваренным борщом и другими яствами.

Раньше обычного подоив коро

ву, празднично одетая, с сумкой в руках, где лежали яйца, сало и паска, которые несла в церковь «освятить», она давала последние инструкции своему супругу - Петру Евсеевичу, остававшемуся дома.

- Не дыми табаком в хате. И от выпивки хоть сегодня-то воздержись. Коровку утром сам подоишь, да будь с ней поласковей, она хоть и смирная, да мужики-то ее ведь никогда не доили...

Дав еще кое-какие наставления, Анна Петровна решительно зашагала к автобусной остановке, чтобы побыстрее добраться в город, где в церкви готовилось пасхальное богослужение.

Петр Евсеевич, управившись по хозяйству, одиноко походил по комнатам, вышел во двор к калитке, возле которой он обычно коротал вечерние часы, перекидываясь словами с соседями и знакомыми прохожими.

Скоро это ему наскучило, и он перебрался через улицу к приятелю-пенсионеру Павлу Гордеевичу, супруга которого так же поехала в церковь.

Упускать такой редкий случай, когда обе женщины отсутствовали, они не стали. Скинувшись по «трояку», уселись за летний столик и на свежем воздухе, за беседой-разговором «разговелись», причащаясь из пол-литровки и закусывая пасхальными яйцами.

По домам разошлись в поздних сумерках, изрядно захмелевшие и довольные встречей и беседой.

Наутро, чтобы обеспечить себе благорасположение возвращающейся из церкви Анны Петровны, и чтобы никакие дела не отрывали их потом от праздничной трапезы, Петр Евсеевич пораньше принялся наводить порядок во дворе.

Затем, взяв чистый подойник и скамеечку, осторожно стал пристраиваться к вымени Зорьки. Однако она, вся съежившись и испуганно кося на него глазом, горбилась, «поджимая молоко», часто переступала задними ногами.

- Зоря, Зоренька, моя ты ласковая, - басил Петр Евсеевич, но корова жалась к стенке сарая.

Несколько попыток присесть возле коровы не удались. Петр Евсеевич, поставив подойник в сторону, принес в ведерке сдобренное отрубями и краюхой хлеба пойло. Но Зорька, пугливо озираясь, не прикасалась к нему и не подпускала Петра Евсеевича к вымени.

Прохлопотав так около получаса, он решительно зашагал в хату.

Через считанные минуты он появился на пороге в необычном одеянии - на нём были Анны Петровны юбка, плюшка и пестрый, неумело повязанный на самые глаза платок, из-под которого топорщились гвардейские усы Петра Евсеевича.

Поначалу он решил «представиться» Зорьке и, подделывая свой голос под голос Анны Петровны, шагнул к яслям, за которые была привязана корова.

Запах табака и перегара и, конечно же, усы, невиданные никогда на лице хозяйки, окончательно сбили Зорьку с толку.

Судорожно рванувшись назад и оборвав привязь, она задним ходом сунулась в раскрытую дверь сарая.

Пытаясь удержать Зорьку, Петр Евсеевич бросился к ее рогам, норовя поймать обрывок веревки, навел такую панику на буренку, что она, ускоренно задкуя, рухнула в водопроводный колодец, расположенный в 3-4-х метрах от сарая и открытый им еще с вечера для проветривания.

Из сломанного у самого основания стояка колонки ударила струя воды. Зорька, стиснутая тесными стенками колодца, сидела в нем, как в мешке, жалобно мыча и загребая передними ногами.

Петр Евсеевич, в беспомощности сделав несколько виражей вокруг коровы, ринулся на улицу, взывая к соседям за помощью.

Старухи, уже возвращавшиеся с моленья, шарахались от него, метавшегося от двора к двору, испуганно крестились и шептали молитвы.

В длинной юбке, из под которой проглядывали синие галифе, распахнутой плюшке, сбитом, перехристанном платке, с залепленным грязью лицом и усами, Петр Евсеевич был неузнаваем.

- Господи, помилуй! Чума ходячая! - голосисто завопила одна из старушек.

Разбуженные соседи, вскоре сообразившие, о чем кричит и просит Петр Евсеевич, спешили на его подворье, где из затопленного колодца выглядывала в смерть перепуганная коровья морда и по чисто подметенному двору ручьем растекалась вода.

Принесенными жердями и веревками они еле-еле выпростали Зорьку, перекрыли воду, а возвратившаяся к тому времени Анна Петровна, сердечно поблагодарив спасителей, пригласила всех разговеться.

Пили соседи за, в общем-то, благополучный исход каверзного случая, прославляя золотые руки хозяйки, приготовившей отменные закуски.

Петр Евсеевич, довольный присутствием почти всех соседей, радушно угощал их питием, учитывая, конечно, то, что супруга не посмеет его ограничивать, поскольку причины для угощения были основательные.

Всё было хоть и не по тому расписанию, которое спланировала Анна Петровна для Святого дня, но ведь и причина на то была более веская и важная, чем Пасхальное воскресенье.

Последствия этого случая на Зорьку не отразились - молоко у нее не пересохло, а Анна Петровна стала гораздо реже посещать церковь, к всенощной же вообще не отлучалась.

Одно оказалось непредвиденным и огорчительным - так и прилипла к Петру Евсеевичу изреченная перепуганной старухой кличка - «Чума ходячая».

Правда, произносимая из уважения к нему не так уж часто.